Всеукраїнська культурно-освітня Асоціація гуманної педагогіки

 

А.Д.Тюриков

 

 

 …Мы навек незримыми цепями

Прикованы к нездешним берегам...

В.С.Соловьев

 

 А для врача, ищущего веры, самое трудное уверовать в бессмертие и загробную жизнь.

Н.И.Пирогов

 

В конце жизни великий русский хирург, педагог, общественный деятель Н.И.Пирогов начал вести дневник и вносить в него интересные и неожиданные записи. На его страницах он размышлял о единстве мироздания, о существования в нем материи иного, более тонкого состояния, которую назвал «бесконечно утонченным веществом»[1]. Он связал процессы, происходящие во Вселенной, с индивидуальными функциями человека и понял, что в Космосе существует «высшее начало сознания и мысли»[2]. В своих раздумьях Пирогов осознал понятие Беспредельности, где находится, по его мнению, жизненное начало, которое он сравнил с особым светом, – световым эфиром, «непохожим на вещество, способного проникать чрез вещества»[3]. Так же он указал на необходимость расширения сознания, сформулировал космический закон причинно-следственных связей и промыслил еще многие важные мировоззренческие проблемы. Все эти удивительные для того времени мысли, записываемые в тетрадь под названием «Вопросы жизни. Дневник старого врача», притекали к нему из таинственного пространства инобытия, воздействие которого он ощутил не только на закате земного существования, – оно проявило себя явственно намного раньше…

 

Уже в 14 лет поступил Николай Пирогов на медицинское отделение Московского университета. В alma mater его обрядная и формальная вера, которую он исповедовал в детстве, подверглась погрому. Ничего не слыхав до той поры вольнодумного, он сблизился с университетской молодежью, которая проповедовала, что Бога не нужно, религия вредна для человека, не отвергалась только разгульная свобода. Кроме того, его детские верования были потрясены теми, пусть слабыми, знаниями, которые он приобрел во время учебы. «…Меня озарил вдруг свет естествознания, – вспоминал Николай Иванович в «Дневнике старого врача», – тогда как я не был подготовлен к его принятию никаким другим положительным знанием, а просветителями моими оказались люди, так же, как и я сам, ослепленные слишком быстрым переходом от тьмы неведения к свету науки. Не мучимый никакими сомнениями и при моем обрядно-религиозном воспитании не имевший даже почвы для сомнения, я вдруг выступил на поприще, требовавшее постоянной работы мысли. А все приобретаемое умственным анализом неминуемо проходит чрез целый ряд сомнений. Мог ли же я, мальчишка, не вскружить себе голову, не охмелеть и не перенести тот же самый способ достижения истины и на другую, для него вовсе непригодную почву? Я видел, что так делают все и более опытные меня. Знание, а тем более научное, делает человека до того самодовольным, что он, приобретая это знание, тотчас старается распространить его на все области своей духовной жизни…»[4]

В университете начало формироваться первое мировоззрение Пирогова, которое склонялось к самому грубому материализму, с полным неведением духа христианского учения и с совершенным отвержением бессмертия как предрассудка[5]. Молодой ум пошел бродить по всем закоулкам отрицания, неверие и атеизм охватили его душу. И едва сойдя со студенческой скамьи, Пирогов на долгие годы стал последователем рационального эмпиризма, когда он ничего другого не хотел знать, кроме фактов. Он сделался самым отчаянным приверженцем узкой специализации в науке. В столь молодые годы у Пирогова не оказалось ни положительной религии, ни руководствующего идеала. И сердце его не было еще в полной мере наполнено любовью и милосердием к людям. Как не было понимания и того, что вся цель врачебного искусства состоит в помощи и облегчении людских страданий, а не в развитии науки ради науки. Он полагал облагодетельствовать человеческое общество, ведя его по одному пути знания, не развивая равномерно разных сторон умственной и духовной жизни. В то время молодой ученый не мог подчинить интерес науки высшему нравственному чувству. «Меня, – вспоминал Пирогов, – как и всякого молодого опера­тора, [занимал] не столько сам случай, то есть сам больной, сколько акт опера­ции, – акт, несомненно, деятельного и энергичного пособия, но взятый слишком отдельно от следствий. Мне казалось в то время несправедливым и вредным для научного про­гресса судить о достоинстве и значении операции и хирургов по числу счастливых, благополучных исходов и счастливых результатов»[6].

Спасением в те годы для Пирогова стало бескорыстное и честное служение науке, преданная любовь к ней. Он искал самозабвения в одних научных занятиях, так как его организм не терпел пресыщения и чувственных наслаждений. «Знай же, – признавался Пирогов в письме к своей первой жене, – наука составляла с самых юных лет идеал мой, истина, составляющая основу науки, соделалась высокою целию, к достижению которой я стремился беспрестанно. Ты не испытавши, не можешь вообразить себе, с каким высоким неземным наслаждением соединено исследование истины, особливо, если природа в своих волшебных, очаровательных превращениях, управляемая вечными законами, составляет предмет этих исследований; что значат самые утонченные материальные наслаждения в сравнении с тем тихим, спокойным, но возвышенным чувством, которое наполняет душу каждого истинно любящего свою науку. Благодарность моя к избранной мною науке не иссякнет до конца моей жизни; я любил мою науку, как может только любить сын нежную мать; что были бы годы жизни, проведенные мною, если бы в них не было тех сладких мгновений и часов, которые доставляли мне занятия наукою, они заставляли меня забывать ничтожную мелочность предрассудков, с благородной гордостию смотреть на низкие пошлости света и с внутренним сознанием собственного достоинства презирать бессмысленные толки черни. Наука поставила меня выше толпы, наука заставила меня любить истину, наука послужила к развитию во мне святой идеи о долге и обязанности до такой степени, что я самое чувство подчинял этой идее и готов умереть хладнокровно, когда этого будет требовать долг, возлагаемой на меня наукою»[7]. К чести ума Пирогова необходимо сказать, что он, блуждая, никогда не погрязал в полнейшем отрицании святого и недоступного для него. Его интеллект вместо Бога преклонялся перед Вселенной, как перед беспредельным и вечным началом[8].

Так продолжалось до тех пор, пока совершенно необычное событие не изменило ход жизни Пирогова. В начале 1841 года, в возрасте 31 года, он был назначен профессором госпитальной хирургии и прикладной анатомии в Петербургскую медико-хирургическую академию и одновременно стал заведовать хирургическим отделением Второго военно-сухопутного госпиталя. В течение целого года после прибытия его в столицу он занимался изо дня в день в неприспособленных, с плохой вентиляцией помещениях госпиталя с больными и оперированными, производил во множестве вскрытия трупов. И c конца лета начались у Пирогова различные болезненные симптомы, связанные с усиленными госпитальными и анатомическими занятиями. Так длилось до февраля 1842 года, когда он должен был слечь в постель. Вся болезнь длилась шесть недель и сопровождалась большой слабостью, бессонницей, отсутствием аппетита. «Наконец, – вспоминал Николай Иванович, – хотя не имея бреда, но с головою не совершенно свободною, я потребовал теплую ароматическую ванну. Мои домашние не посмели мне отказать, а дело было уже вечером. После ванны со мною сделалась какая-то пертурбация во всем организме; бреда настоящего не появилось, но мне казалось, что я летал, и что-то постоянно говорил. Через несколько часов у меня сделался необыкновенно сильный озноб. Я чувствовал, как меня во время сотрясательной дрожи всего приподнимало с кровати. Затем вдруг и сердце начало замирать; я почувствовал, что обмираю, и закричал, что есть силы, чтобы на меня лили холодную воду. Вылили ведра три и очень скоро обморок прошел и с тем вместе последовало непроизвольное и чрезвычайно сильное желчное испражнение, после которого явился пот, продолжавшийся целых 12 часов. Тогда наступило быстрое выздоровление при помощи хинина и хереса»[9].

Кризис болезни сопровождался также особенными проявлениями, связанные с сознанием Пирогова. Оно имело очень глубокий контакт с миром иного, более высокого состояния, что и отметил Николай Иванович уже после выздоровления, 3 октября 1842 года, в стихотворении «Сон».

 

Житейскими заботами и горем утомленный,

Измученный бессонницей и смутами души

Я сна спокойного молил у Провиденья,

Оно услышало меня, – и после нескольких мгновений

Молитвы теплой, сладкий сон – посланник Неба

Сошел и осенил меня: сомкнулись вежды,

Дыханье стихло, склонилася на грудь,

Страданьями и вздохами стесненную, глава.

И мнилося, что я из жизни сей, исполненной забот,

Обманчивых надежд и треволнений,

В другую, лучшую, на миг один переселился.

Как сладко было мне забыть земных тревог,

Бушующих страстей арканы, как сладко было мне

Эфирным воздухом стесненную расширить грудь,

С каким презреньем я от бренных уз освободясь,

Смотрел на тление и прах оставленной земли,

Я жил и чувствовал в те краткие и сладкие мгновенья,

Не чрез врата обманчивых наружных чувств

Взимая впечатленья, не ложно умствуя и не гоняяся

За призраком мечты, я живо ощущал, что сделался

Частицею какого-то, высокого Начала, которое, согрев

И озаря меня, влекло к себе, я с Ним сливаюся,

И все земное зло меня оставило и увлекло с собой

Печальную идею разрушенья, я потерял различие

Начала от конца и настоящее так с будущим

Во мне слилося, что я не знал, живу ли я иль

Буду только жить; прошедшее, воспоминаний

Грустных полно, унеслося; и – свет, не тот,

Который мы привыкли здесь смотреть

Одних очей окнами, не сотрясение неведомых частиц,

Но слитие всего высокого, прекрасного, святого проник меня,

Гармонией во мне разлился и все, что на земле казалося

Загадочным и темным мне, там стало ясным,

Исчезли ночь и мрак, с очей души низринулась

Завеса; все изыскания ума, одних предположений

Дерзких полны, там убеждением и верой чистой

Заменились; тот мир, в который я одним

Полетом перенесся, и «я» мое, как две струи,

В одну струю стеклися, все разногласия, борьбы,

Влияния житейских смут окончились,

Все ощущения в одно слилися, одно лишь ощущение

Бессмертия и к вечному стремление Началу

Составили меня и заменили мне всех благ земли,

Всех наслаждений сладость. Вопрос, к чему, куда

Стремлюся? Зачем терплю, веду борьбу? –

Решился; ответ не в умозрениях, а в чувстве

Находился. Понятие о времени исчезло, и так

Не знаю, долго ли, восторженный, я в тех пределах

Обретался; не помню как, когда в материальный

Быт земли опять я возвратился; как отвлеченное

Во мне опять с вещественным слилося;

От тех мгновений кратких мне осталося одно,

Одно живое ощущенье, так сходное с стремленьем

Тем к Предвечному Началу, так с ощущением

Бессмертия родное, так точно сладкое, животворящее,

Святое... оно одно из тех неведомых пределов

Сошло со мной в земную жизнь, оно одно осталось

Мне в воспоминанье, одно оно живит меня теперь

И наполняет грудь, оно одно напоминает Небо,

Вечность, высший свет, одно вселяет упованье

И жить для жизни той велит.

Любовь есть ощущенье то, –

Оно одно со мной на землю возвратилось[10].

 

После прочтения стихотворения «Сон» невольно вспоминается отрывок из поэмы Владимира Соловьева «Три свидания», где повествуется о видении философом Софии Премудрости Божией в египетской пустыни:

 

И долго я лежал в дремоте жуткой,

И вот повеяло: «Усни, мой бедный друг!»

И я уснул; когда ж проснулся чутко, –

Дышали розами земля и неба круг.

 

И в пурпуре небесного блистанья

Очами полными лазурного огня,

Глядела ты, как первое сиянье

Всемирного и творческого дня.

 

Что есть, что было, что грядет вовеки –

Все обнял тут один недвижный взор…

Синеют подо мной моря и реки,

И дальний лес, и выси снежных гор.

 

Все видел я, и все одно лишь было –

Один лишь образ женской красоты…

Безмерное в его размер входило, –

Передо мной, во мне – одна лишь ты.

 

О лучезарная! тобой я не обманут:

Я всю тебя в пустыне увидал …

В душе моей те розы не завянут,

Куда бы ни умчал житейский вал.

 

Один лишь миг! Видение сокрылось –

И солнца шар всходил на небосклон.

В пустыне тишина. Душа молилась,

И не смолкал в ней благовестный звон.

 

<…>

 

Еще невольник суетному миру,

Под грубою корою вещества

Так я прозрел нетленную порфиру

И ощутил сиянье Божества[11].

 

Реальный опыт пребывания в мирах Высших оказал определяющие воздействие на будущую судьбу Пирогова. После болезни к нему в первый раз в жизни пришла мысль об уповании в Промысел[12], зародилась вера в «Того, Кто выше света и нас», появилась надобность говорить «о высоком и неземном»[13]. Возникло сильное желание беспредельной жизни и необходимость в непостижимо-высоком идеале, который он нашел в Иисусе Христе[14], принявшись через несколько лет за чтение Евангелия[15]. Совершился поворот к новому мировоззрению – «религии дел» – «дел любви и веры дел», преобладающей чертой которого стала животворящая любовь к людям и желание подражать земной жизни Христа.

Тогда же в душе открылась потребность семейной любви и семейного счастья. И Николай Иванович быстро и счастливо женился на Екатерине Березиной.

Для молодого ученого с тех пор Предвечное начало сделалось источником жизни и стало невозможно объяснять причину проявленного мира только материальными процессами. Но, сделавшись искренне верующим, убедившись, что оставаться позитивистом более нельзя, он нисколько не утратил научных, мыслью и опытом приобретенных убеждений. Родился тот синтез глубокого знания с искреннею верою, который и был присущ Николаю Ивановичу Пирогову – истинно величайшему и светлому уму[16]. И он писал на пороге своего сорокалетия: «Я благодарю, трикратно благодарю Всемогущего, что Он призвал меня быть врачом и наставником. Правда, изучение медицины меня несколько раз вовлекало в грубый материализм, охлаждало во мне любовь к людям, открывая черную и грязную сторону их души во всей ее наготе, еще и до сих пор оставило во мне сомнение, без которого ни одна опытная наука не может существовать, и делается сбором всяких нелепостей и предрассудков. Но теперь, когда я стал старше и опытнее, когда горе, неудачи, обманутая надежда, разрушенные мечты изменили и, сколько я могу судить о себе, улучшили меня, когда я начал искать прибежища и утешения в Недостижимом на земле, когда мысль о смерти и о бессмертии чаще навещает меня, теперь мои занятия наукою и приложение моего искусства мне доставляют менее громкое, менее блестящее и мишурное, но глубокое и задушевное наслаждение. На всяком шагу, в приложении моего искусства, я могу исполнять и обязанности любви, и утешаться, и утешать верою и упованием»[17].

В своих письмах к А.А.Бистром[18] Николай Иванович Пирогов много пишет о своем мировоззрении – «религии дел». Приведем отрывок из одного письма, которое было послано ей 23 апреля 1850 года:

«Что касается до мира души и до средства, предлагаемого пиетистами, водворить этот мир – молитвы, то я ни того, ни другого не принимаю в их смысле. Не потому, чтобы я отвергал утешительное действие молитвы; нет, ты найдешь довольно и в моих письмах доказательств, что я также ищу в ней утешения и нахожу, как и все в мире земном, мгновенное. Но считать молитву за главное в жизни и искать в ней одно утешение – это не мое убеждение; нет, это не мои идеи о христианском учении; я со дня на день более и более вникаю в его смысл, и более и более убеждаюсь и внутренне чувствую, в чем, впрочем, и прежде уже был убежден и прежде чувствовал: дела, не молитва; вера дел; а не вера, выраженная одним помыслом и молитвою, – вот моя вера.

И покуда я не убедился, что делаю доброе и делаю без всякого другого, постороннего намерения, а только с одним внутренним убеждением, что необходимо делать доброе и делать его с любовью, с наслаждением, ища именно наслаждения только в том, что делаешь доброе из любви, до тех пор я не христианин; и никакая молитва на свете до тех пор не может меня утешить в мгновение скорби; и еще бы было лучше, если бы добрых (истинно добрых) дел было столько в моей жизни, чтобы они мне не давали времени и молиться; тогда бы вся жизнь моя была молитва, в настоящем, глубоком христианском смысле, этого слова, т.е. вдохновенная, богоугодная жертва любви в земной жизни.

Прочти в главе X у Матфея, что заповедал Иисус своим 12 ученикам: “Больных исцеляйте, – говорил Он им, – прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте: даром получили, даром и давайте. Не берите с собою ли золота, ни серебра, ни меди в пояса ваши. Ни суму на дорогу, ни двух одежд, ни сапогов, ни посоха. Ибо трудящийся достоин пропитания (10, 8, 10). Остерегайтесь людей (17). Будьте мудры, как змии и незлобивы, как голуби (16). Когда будут предавать вам, не заботьтесь (19). И будете ненавидимы за Имя Мое; претерпевший же до конца спасется (22). Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой (23)”.

Все дела и дела. Да, дела, Саша. И так, ты должна бы была мне сказать в утешение, если бы ты знала мои убеждения и мысли о христианстве, вполне основанные, как ты видишь, на Евангелии, не это: «По мере того, как ты будешь больше и чаще молиться, то покров Всевышнего осенит нас, и доколе не будет мира душевного, мы еще не вполне христиане». Ты должна бы была сказать мне: “По мере того, как ты будешь более и чаще делать дела в духе христианского учения, то покров Всевышнего осенит нас; мира же душевного не ищи ни в чем другом на земле”.

“Не думайте, – сказал Спаситель, – что Я пришел принести мир на землю. Я пришел не мир принести, но меч. Ибо я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью, и невестку с свекровью ее. И враги человеку домашние его. И кто не возьмет креста Моего и не последует за Мною, тот не достоин Меня. Берегущий душу свою, потеряет ее, а потерявший душу свою за Меня, обретет ее” (Матф. 10, 34-38).

И так, борьба и деятельность с убеждением, что бороться и действовать необходимо, что это цель. Мгновения, в которые выражается пред тобою мой разлад со мною, не должны бы собственно существовать; они должны бы были быть посвящены христианской деятельности, также как мгновения вдохновения молитве; но только одни мгновения вдохновения, оставшиеся свободными от деятельной, христианской, практической борьбы. Вот как я постигаю жизнь.

И так, главное – учредить, чтобы наша деятельность была направлена в духе учения Христа; вот главное. Позаботься об этом, направляй мои все дела для этой цели, молись со мною в минуты вдохновения и будешь верной спутницей человека, верующего в идеал. Раскаяние он будет находить в делах, направленных с этой целью, мгновенное утешение – в этих же делах, жертвоприношение Всевышнему – в делах, любовь и упование – в делах, веру – в делах, все – в делах. Дела, совершаемые в христианской борьбе, усладят горечь и трудности борьбы. Вдохновение подкрепит.

Стремление и чувство, что деятельно бороться, сделают Идею недосягаемости Идеала более сносною и даже приятною. А не такое утешение: “Ты домогаешься недосягаемого совершенства”!! Нет, “домогайся, Николай, борись, я борюсь с тобою, я твоя верная спутница, бодрствуй, действуй, стремись к недосягаемому”, – вот что бы должна говорить мне, если бы поняла меня совершенно; греть, оживлять, укреплять; не холодить, не ослаблять. (Вот здесь мы должны так действовать, вот здесь так).

Мне деятельная нужна жена, деятельная в смысле более идеальном, поэтическом. Не одна только Марфа – Мария. Вот почему я так и взошел в подробности, разбирая: молись, люби и трудись[19]. Без дел нет спасения, нет осуществления любви, нет осуществления веры, нет борьбы, нет цели. Главное, повторяю, и готов повторять тысячу раз, направить дела в духе христианского учения не для самолюбия, не для суеты, не для земных благ – для высшей цели, для стремления к Вечной Истине, с любовью в сердце, с желанием благого.

Сделай это, и молитва и вдохновение тогда придут сами по себе, как торжественный гимн, как выражение души, борющейся и устремленной туда, туда, высоко и далеко! И так, если хочешь истинно меня утешить, говори мне в твоих письмах: как мы будем действовать, как мы должны направлять наши дела, а не об одной молитве и чувствах.

Молитва и чувства невыразимы, необъяснимы, их на бумагу не поймаешь; я знаю, что я говорю тебе жестоко, но говорю то, в чем убежден. Описывая мои тяжелые мгновения, мой разлад, как ты думаешь с собою, я не жаловался тебе, я не выплакивал твоего сожаления, не искал утешения в словах; я писал, чтоб тебе[20] представить внутренний быт души в некоторые мгновения жизни; но никогда не говорил, что вся моя жизнь составлена из этих одних мгновений, что я желаю от них теперь же, во что бы то ни стало, освободиться. Они необходимы, я это знаю; они должны быть; они выражение борьбы, в которой полагаю и цель жизни. <…>

И так, моя Саша, Веру, т.е., по словам Св. Павла, «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом», докажем делами, т.е. самым трудным путем.

Любовь нашу к ближним докажем делами, а любовь нашу к Богу осуществим чрез искреннюю бескорыстную любовь к ближним, следовательно, также самым трудным путем.

Упование наше осуществим делами, показав наше терпение, стойкость и твердость в терпении.

Молитву нашу осуществим чрез вдохновение

К счастью мирскому постараемся быть хладнокровными.

В борьбе постараемся искать наслаждения и счастья.

Вот моя религия»[21].